…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

Лежу на кровати почти в кромешной темноте с открытыми глазами, на этой мерзкой дребезжащей кровати, где, кажется, каждый винтик и каждая маленькая пружинка ополчились против меня и с каждым движением тела скрипят так, будто сто не смазанных петель вместе взятые. Перина мягкая до тошноты, я едва не проваливаюсь, если лежу посередине, так что мне приходится ложиться с краю, но тогда я рискую упасть с неё во сне: семь бед – один ответ. Оттого редко мне случается выспаться, даже если всё нормально и приходит сон; и теперь даже такая незначительная вещь задевает меня.

На столе в глубине комнаты тускло мерцает свечной огарок, он на последнем издыхании, но никак не желает умирать, и я удивляюсь его жажде жизни. Редко у кого из людей бывает такая, а у меня её нету вовсе. Сегодня я думал об этом, и даже записал свои мысли – мои записи теряются где-то там, в ненасытной пасти заваленного бумагами стола.

Свеча оплавляется на бумаги, заливает горячим воском мои мысли, они становятся грязными, они посыпаны многодневным слоем пыли и сигарного пепла, который никто не убирает. Почему? Должно быть, там, наверху, ждут моей смерти, оттого у меня и не убираются. Вот как. А я всё живу да живу им и себе на «радость».

Я спрашиваю Фриду, сиделку, об этом, а что в ответ? О, примечательный жест: ладошки к верху, пальцы растопырены и чуть согнуты в фалангах, руки, опущенные вдоль тела, едва-едва поднимаются и, глядь, расходятся уж в стороны… Замечательное действие – разведение рук, нет ничего проще, к чёрту какие-то слова, взгляды, развёл руки в стороны и баста, понимай, как пожелаешь. Многозначительность, чёрт бы её побрал! Фрида больше ничего не делает, только приносит мне таблетки, сопровождает в туалет по необходимости, да вот так разводит руками, порою сопровождая этот жест ещё более многозначительным пожиманием плеч. Итак, Фридины плечи ходят вверх-вниз, а я всё гляжу на нее, и кажется мне, она только и рождена для этого, и её даже не научили разговаривать.

И вот дверь распахнута! Чудесный прокуренный воздух моей комнаты разбавлен едким запахом какой-то очередной местной примочки, чем-то спиртосодержащим, аж до рези в глазах. Сегодня обход раньше, чем обычно. А впрочем, какая разница – раньше, позже…

Едва завидев силуэт в пространстве двери, я переворачиваюсь на бок глазами к стене, и начинаю ковырять её пальцем от скуки. Издеваться и подшучивать над сиделкой не доставляет мне больше ровным счётом никакой радости, я больше не испытываю к ней даже ненависти, я преисполнен равнодушия. Все её движения заучены давным-давно, и без ошибки определяется, что сделает она в следующий момент – сначала потопчется в предбаннике, затем пошуршит рукой по стене, а далее… Далее поставит на стол воду и лекарство и, если я не выкажу желания выйти в туалет, разведёт руки в стороны с пожатием плеч, и также медленно и неторопливо покинет мою комнату. Надоедает ли ей самой делать одно и то же? Этому животному, этой лошади в накрахмаленной юбке медсестры, лицо которой я сразу же стараюсь забыть, едва только оно ненароком приходит мне на память. Кто её знает, что ей надоедает, а что нет? Кто знает, что она чувствует, способна ли она чувствовать вообще. Способна, видимо, однако, не чаще, чем разговаривать.

– Входи, Фрида, добро пожаловать, – говорю я ей, не оборачиваясь, – прочь смущение, чувствуй себя, как дома. Хотя это и так твой дом. Признайся, ведь ты живёшь прямо здесь, у меня под кроватью. То-то слышу я там постоянно, изо дня в день, дыхание. Но, хоть убей, не могу понять, как ты залезаешь туда незамеченной. Ты сжимаешься, или растягиваешься, или складываешься пополам? Вылезай как-нибудь ночью, не страшись; видишь ли, мои ночи бессонны зачастую, и мне порой хочется скоротать их в простом разговоре, пусть даже и с тобой. Ничего особенного: посидим, покурим сигары, выпьем виски, проведём лёгкую малозначительную беседу, как подобает благородным людям. Сможешь ведь ты хоть парочку слов выдавить из себя, хоть два-три словечка, ты знаешь, что в свете считается невежливым отвечать молчанием на вопросы и не отвечать действиями на действия? Они все там ходят и раскланиваются друг с другом, хоть бы и терпеть друг друга не могут – всё это за глаза – иначе нельзя, иначе это будет невежливо, неблагородно, вот как. Представь себе, будто здесь светский раут, Фрида, и тебе всё сразу станет ясно – тебе легко и просто будет сделать то, о чём я прошу, всего лишь поговорить со мной, ответить вежливостью на вежливость… Ты куришь сигары, Фрида? Нет? Ах, ты только носишь судна и утки за нами, немощным старичьём, ты молчишь и молча ненавидишь нас. Но разве ты не отдыхаешь никогда? А кто же тогда вздыхает у меня под кроватью?

Тихие шаги по комнате едва слышны; замолкаю, чтобы лучше их разобрать.

Фрида бродит по комнате, подходит к окну, – старые половицы загадочно поскрипывают под её ногой, – затем направляется к столу; слышится шелест моих бумаг. Неужто, велено ей прибраться там? Или же это собственная её инициатива? Что-то новенькое, прежде она не покушалась на мои мысли так непринужденно.

Моё дыхание усиливается, и усложняется вместе с тем, в груди тихонько клокочет, я пытаюсь успокоиться, но не могу. Где-то просыпается Боль; как же она постоянна в своих пристрастиях – едва спокойствие сменяется хоть толикой волнения, она – тут как тут, Боль. И я приветствую мою Боль в который раз, а с тем съёживаюсь слегка, вдавливаюсь в эту тошнотворно мягкую перину.

– Или же вот сигарный клуб, дорогая, – продолжаю я испытывать глубину Фридиного легкомыслия, – весёленькое место – два с половиной алкоголика, да с десяток трупов, да-с, ходячих мертвецов, помертвее и меня, и тебя, не дышащих и не мыслящих, а во множестве производящих своими полуразложившимися лёгкими клубы дыма. Нам с тобой самое место там, Фрида, мы станем самыми дорогими гостями! Подумать только – две родственные души, мы с тобой, только и знающие, как злобствовать на мир и его обитателей.

Поглядываю на стену – силуэт на стене на фоне истерзанного скорбной дрожью огня. Это заманчиво, нечего скрывать, и навевает странные мысли о далёкой юности. Когда-то казалось мне, что будто бы именно так приходят в нашу жизнь духи давно умерших людей. Я видел их лишь так, на стене, чёрным-пречёрным силуэтом, остовом несбывшихся надежд, осколком прошлого, эхом тёмного леса и пустынных гор. Они то и дело воскресали в моём воображении, едва, будучи в полном одиночестве, предавался я своим извечным думам. Было сладостно и непримиримо притягательно быть среди них, становиться одним из них, кружиться с ними в танце, слушать их речи и жалобы.

Господи, а чего они только ни говорили мне!

И эта тень на стене, будто живая, расскажет, быть может, что-то мне?

Но она молчит, шелестит бумагой – верно, её заинтересовало то, что я пишу в часы вдохновения. Многое из того я уж и сам-то позабыл, но, кажется, кроме мыслей, были там кое-какие стихи. Хм, это забавно, забавно и странно.

Вдруг пламя свечи, вздрогнув, точно в конвульсиях, гаснет, и кромешная тьма окутывает комнату, возвращается вновь. Фрида вскрикивает невольно, и, видимо, роняет листок бумаги, это первый раз за долгое время, что я слышу её голос. Быстрые шаги в сторону двери, но темнота не выпускает её, накинув на глаза пелену, и она ударяется лбом о дверной косяк.

Новый возглас, теперь от боли, жалобный, но подавленный, секундное замешательство, искры из глаз…

И тогда я, поддавшись порыву, придавшему мне сил, вскакиваю как могу скорее, и хватаю её за плечо.

– Вот ты и попалась, воришка, – жарко говорю я, сбив дыхание, – полезай под кровать, полезай туда, где ты живёшь.

Молчание. Тишина комнаты наполняется тяжелым дыханием. Короткая борьба с тщетными попытками вырваться; но мои пальцы, хоть и стары, лишь немногим утеряли былую хватку – им бы чуть выносливости.

– Пустите, ради бога, – молит вдруг совершенно неведомый женский голос, на слух мелодичный, но искаженный гневом и испугом, – я ничего дурного… не желала… лишь посмотрела.

Это явно не Фрида, как мне видится, ведь Фрида – немая, но кто тогда?!

Неожиданность истончает пальцы, бросает в дрожь, и она, пользуясь этим, выскальзывает потихоньку; треск на плече, швы одежды расходятся и невольно мои ногти царапают обнажённую кожу.

– Ай! – кричит она.

Я чувствую, что долго не совладать мне с её молодостью, и кричу ей прямо в лицо, которое совсем не вижу, первое, что приходит в голову:

– Я отпущу! Обещайте, что придёте завтра!

И вновь сжимаю пальцы пуще прежнего, из последних сил.

Ей очень больно, и голос её переходит в стон:

– Обещаю, – обжигает меня взволнованное дыхание, – пустите!

Держать больше нет смысла и, удовлетворённый ответом, я отпускаю плечо. Она тут же убегает, сильно хлопнув дверью. Вихрь, рождённый её страстным побегом от меня, сметает со стола половину моих бумаг, а сигарный пепел, должно быть, рассыпан по полу. Ну, и пускай.